Дом на углу улицы, светя красными фонарями, зазывает страждущих, но обеспеченных мужчин. Размалеванные девицы, томно развалясь в мягких диванах, вели «светскую» беседу, бросая загадочные взгляды на посетителей. Мадам, будто родного папу, встречала всякого переступившего порог ее заведения.
Взяв под руку вновь прибывшего, она кивком указывала на ту или иную девушку, подробно расписывая ее превосходство над остальными. Естественно, непревзойденной в делах любви оказывалась та, которая оставалась невостребованной. Дорогая меблировка и оркестр в глубине зала говорили о том, что дела у Мадам процветают.
— Все будет хорошо. Не ты первая, — шепча на ухо, успокаивала Евдокия свою подружку. — Ты, главное, дай этому Звездолазу. Дай красиво, со всеми штучками-дрючками, которым я тебя учила. Вычистит, потрахает и Мадаме не донесет.
— Боюсь… Боюсь я. Как вспомню харю его жирную с гадко-пошленькой улыбочкой. Я ведь раньше думала, что доктора все добрые… а этот… зверь! Ты ж знаешь, скольких он покалечил. Страшно мне, — грызя ногти, шмыгая носом, хныкала восемнадцатилетняя Асенька.
— Говорила ему — не кончай, не кончай… куда мне с брюхом-то?! А чистка это больно?
— Не очень! Перестань, я тебя умоляю. Иди сейчас же, пока Мадам занята. Звездолаз четыре раза меня чистил, и ничего — жива, ну неприятно было, болело…! Держись, подруга, — Заметив появление «кормильца», Евдокия походкой пантеры двинулась ему на встречу.
— Антэй Гаврилович, Вы к нам, как на службу, ходите. День в день, час в час!
— На службе, Евдокия Абрамовна, и выходные случаются.
— Что ж Вы меня сегодня по имени да отчеству величаете? Уважение проявляете, аль как?
— Человека по работе ценят. За что мне не уважать-то тебя? Справляешься! — и, хлопнув ее по огромному заду, чуть слышно добавил: — Присушила ты меня. Зельем опоила, что ли? Небось, догадываешься, свет без тебя не мил… Эй! — окликнул официанта. — Ящик «Шампани» наверх!
— В седьмой нумер, барин?
— А ты думал, тебе в жопу? Мы себе не изменяем, мы лошадок не меняем!
Он сгреб Евдокию в охапку и не спеша стал подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. Мадам, проводив их взглядом, подозвала девушку.
— Эльза, милочка, отойду я на минут пяток; ты уж встреть клиентов. Достойно встреть, с уважением.
Поднявшись наверх, Мадам вошла в номер, за стенкой которого находилась комната Евдокии. Отодвинув висящую на стене картину, приоткрыла потайной глазок.
— Только о тебе цельный день и думал, — услышала она. — Зазнобушка моя сердешная.
— А что ж Вы обо мне думали, Антэй Гаврилович? — кокетничала Евдокия.
— Всякое… Глаза закрою, и являешься ко мне, голубушка. Раздевайся ж, невмоготу терпеть-то!
— Куда спешить, Антэй Гаврилович? Спешка хороша в ловле блох, да еще, когда изволите борщ кушать.
И, облокотясь на подоконник, закинув юбку себе на плечи, Евдокия выставила ему на обозрение свои прелести.
— Тешьтесь, мой хороший, тешьтесь… — промолвила, переминаясь с ноги на ногу (левая губа ее членодавки потирала правую, словно гурман потирает в восторге руки, приближаясь к столу с необычайными яствами).
Отодвинула тяжелую штору и стала наблюдать за происходящим на хоздворе движением.
«Шось Ваньки не видать. А этот жопе моей нарадоваться не может. Во лижет, будто медом там намазано. Ну-ну, работай-работай, может и мне подфартит — кончу».
— Ай, люблю звездень твою! Такая ж здоровая да красная, как у Зорьки моей. Губы-то как шлепают, а-ах!
Он то сводил их вместе, то разводил в разные стороны, держа за порядком потрепанные и растянутые края губ.
Женская писька в его руках, будто радуясь, заслюнилась так, что с нее не только капало, но и брызгало. А он все вылизывал и вылизывал, порою вдувая воздух во влагалище, а звездень выпускала обратно, фыркала, словно лошадь. Евдокия аж сомлела — уж настолько мастер, хоть и извращенец, был ее незадачливый любовник.
— Вот сколько живу, а такой звездулины не видел! М-м-ма!
Антэй смачно впился губами в нижние женские губы, ввинтился языком и… оргазм куда-то отступил.
«Вот болтун чертов! Заткнись ужо, Антэй Гаврилыч… Ванька тож самое говорит… Аську жалко, первый раз скрести будут… Звездолаз, скотина, вымучает. Надо будя забежать к ней, морфию дать с собою. У Звездолаза не допросишься. От, садюга!.. А этот аж на радостях хрюкает… шоб ты удавился!» — и она зажала ягодицами его нос, чувствуя, как он уперся в анальное отверстие. Мужчина взревел, вырвался и, сдернув штаны, высвободил внушительных размеров елдак.
— Иди сюда, родимая… ща я тобе! — властно схватил за бедра, рванул ее на себя и засадил одним движением своего дурака на всю бездонную глубину Евдокиевой звезды.
Мадам, наблюдая за ними, сунула руку в кружевные панталоны.
Пальцы, пробиваясь сквозь жесткие кудри, наткнулись на упругий горячий клитор. Запустив пальцы ниже и глубже, она поочередно сдобрила их скользкой смазкой. Звуки, издаваемые собственной дыркой, подстегивали и возбуждали Мадам, рождая дикие фантазии. Она не имела запретов в разврате, активно практикуя блуд и с мужчинами и с женщинами и даже с малолетками.
«Скорей бы Вы, Антэй Засрилович, кончили. Задолбал ужо… Мне б Ваньку успеть перехватить. Вон мой любчик во дворе шастает. Хоть бы в трактир не сбег. Потаскуху себе зацепит. Да кончай же, козел, кончай! Аське морфию не забыть бы… Антэй отдохнуть апосля любит, вот и сбегаю. С Ванюшей кончу. Рожу-то мою с окна, небось, видать. Ну, то работа такая. Кто ж возля Ваньки там лазает? Чернявый…»
Евдокия яростно крутила задом, то подкидывая его вверх, то бросая вниз, изредка (чтоб не привыкал) выписывала задом восьмерки; при этом конвульсивно дергалась, издавая гортанные звуки, — имитируя взбесившуюся самку.
Наслаждение отступило — мысли ее были заняты про Ваньку, а копошащийся между ног мужик только раздражал.
Теребя набухший клитор меж пальцев, Мадам открыла рот и повторяла телодвижения Евдокии. Не отрываясь от зрелища, свободной рукой она шарила по столу. Гусиное перо. Пойдет. Спустив панталоны на пол, раскорячив жирные трясущиеся ляжки, раздвинув мясистые коричневые губы, она пером щекотала клитор.
Свирепствуя в экстазе, Антэй Гаврилович вдруг затих в ожидании, когда его дрын начнет выплевывать скопившееся семя. Он выдернул его из влагалища в тот момент, когда струя рванула на волю.
— Приворожу… приворожу голубушку, — извергая ей на бедра и ляжки, стонал он.
Когда семя закончилось, Антэй Гаврилович погладил ей головкой анус, надавливая еще не опавшим членом на него.
— Не-не, Антэй Гаврилыч, туда не надо! Я туда ни-ни, порвете ж!
— Ластовка моя сизокрылая, от одной тебя радость — то и знамши…
Ванька, заметя ее в окне, помахал, мол, дуй сюды! Апосля жестом продемонстрировал, как он натянет.
Мадам по-деловому натянула панталоны, поправила платье, убрала с лица выбившийся локон. Одев маску горделивой невозмутимости, понюхала «рабочую» руку. Подошла к умывальнику.
— Антэй Гаврилович. Вы пакуль отдышитесь, а я по надобности сбегаю. Приперло шибко!
— От серуха! — со смехом ответил тот. — Только быстро — одна нога здесь, а другая там…
На конюшне было тепло: пахло свежим навозом; лошади жевали овес.
— Дуй сюда, кобыла. И ты, Ибрагишка, тож поди сюда. Че стоишь, как всравшись? — Ванька широко развел руками, будто бы и впрямь несказанно радуясь приходу девицы.
— Небось, яйца-то совсем опухли? Боевое крещение будя. Знаешь, какая это баба? Огонь! Рот захлопни, дурила конская, портки сымай…
Темнокожий, делая вид, что ему не впервой баб сношать, спустив штаны, барином уселся на тюк соломы. Головка большим розовым бутоном с интересом смотрела на Евдокию, мол, что ты мне, девка, сейчас скажешь? Евдокия встала на четвереньки перед Ибрагишкой и, как кошка, стала вылизывать натянутую мошонку, переходя в крепкий, увитый венами член. Яички подпрыгнули куда-то вверх, струя горячего семени мгновенно вырвалась. Ибрагишка растерянно хлопал глазами, не успев понять — что же это было?
— Порядок! Не сцы. Ты еще бабы не нюхал, поэтому так быстро!
Евдокия слизывала живительную жидкость с живота Ибрагишки, тот смущенно наблюдал за ней, боясь прикоснуться.
— Дурак ты, Ибрагим! За уши ее, да на хер натяни, чтоб крякнула, — советовал Ванька.
— А ты, Евдоха, хрен-то его руками не лапай нельзя им этого. Он сцать идет, и то, как баба садится. Закон у них такой, хер трогать. Правда, Ибрагиша?
«Вот невидаль-то, сам черный, как ночь, а челнок — розовый!» — засовывая инструмент языком за щеку, подумала девка.
Иван, примостившись сзади, мозолистой рукой ощупывал ее мокрую дыру, будто взвешивал, размышляя: выдержит или нет, это дупло его могучий агрегат? Затем, раздвинув ей ягодицы, смачно харкнул по центру и без всякого лирического вступления впендюрил свое дышло ей в зад. От такого толчка член Ибрагишки оказался у нее в горле. В жопе было больно — Евдокия врала Гаврилычу, что не дает туда — еще как дает, но этого кобеля не любила туда пускать. То ли дело Ванька!
Арабчик, боясь пошевелиться, стонал, до скрипа стиснув зубы. Ванек работал за троих: задавая и наращивая ритм. Синхронность их телодвижений была такова, что стороннему наблюдателю могло показаться, что это трио имеет огромный стаж совместного сношения.
«Славно то как… вкусненький мой… Ибрр… аа… гишечка… аа… Ваня… Ванюшечка-а-а-а… Ибр… сладенький, толстый больно, челюсти сводит… треснет! Жаль, манда пустует, слюни бедненькая пускает…»
Ванек, будто услыхав ее мысли, поднял валявшийся у ног неизвестно откуда взявшийся ярко-желтый початок кукурузы и, вращая по спирали, ввел во влагалище.
«От, чертяка, вже шось впихае… изобретатель мой… от это мужик… с понятием…» — думалось млеющей от распутства Евдохе.
Они напоминали машину фантастической, невиданной доселе конструкции, где все двигалось и ухало, вырабатывая энергию для согрева конюшни.
Они были подобны странному экзотическому животному, выскочившему из какой-то древней легенды. Животное это, раскачиваясь, пыхтело, причмокивало, порой издавая такие звуки, что, будь они услышаны непосвященным, он, сам не понимая, спросил бы себя — почему?
Кончили они разом, как по указанию дирижерской палочки.
Евдокия, попискивая, визжала, и, что ее удивляло больше всего, что не притворялась: попискивала — и все тут! Арабченок ойкал, будто порезал палец, дергаясь в конвульсиях и сливая жиденькую свежую сперму в ненасытное хлебало девицы.
Ваня? Ваня мычал, как раненный в задницу бык, грубейшими движениями заколачивая елду в зад Евдокии и чувствуя, как теснота от початка и все еще крепкие мышцы попенции бордельной давалки выдаивают его шкворень.
«От ляпота, — думала девка, — и во рту полно, аж через нос прет, и в заду горячо, и манда довольна — соки пущае… А-а-а-аэ!!!» — ее вновь скрутил оргазм, от чего она совсем потерялась в реальности.
И в этот момент, именно на этом мажорном аккорде, будто трагикомичный момент из уже написанного тогда Гоголевского ревизора, Евдокия услыхала разъяренный вопль Антэя Гаврилыча.
— Убью суку! Убью гадину! Шоб у тебя промеж ног колючка выросла!
Иван с Ибрагишкой растаяли, словно горное эхо, один на один оставляя Евдоху с «кормильцем». Тот, багровея от злости и обиды, вложив всю ярость в кулак, врезал по ее «наглой харе». Взлетая под собственный хруст челюсти, она совершила умопомрачительный полет через всю конюшню и подбитой вороной шмякнулась в темном закутке. Звездочки, ярко вспыхивая, посыпались из ее глаз.
«…Допрыгалась, манда… убьет и откупится… смертушка моя пришла, а жизни-то и не было… Боже ж ты мой!» Он, тяжело дыша, огромной черной горой надвигался на нее. Схватив забившуюся в угол потаскушку, он вмазал ей еще пару пощечин и грубо схватил за звездень.
— Что-о-о?! Это что еще такое?! — нащупал Антэй Гаврилыч початок и грубо выдернул его из чавкнувшей дыры. — Сучара! Тварина! Мало тебе все?!
Он схватил ее за волосы и рванул вбок, от чего она опрокинулась на живот, смешно дернув ногами.
— И в сраку свою бестыжую долбишься?! Как меня — не пущу, а как этих иродов! — Он вломился в ее жопу тремя толстыми пальцами, загнув их крюком.
— Порву, паскуда! Ди ж ты простюганка!
«И правду… порвет… ой-е, дура я!» — терзалась Евдокия, с ужасом ожидания продолжения.
— Н-на тебе, н-на! — к трем пальцам прибавился четвертой, а там и вся рука, сложенная «клювом», полезла в ее пердак.
— Грязная тварь! Все в малофье, ссучина! Тут же еще слободее чем в твоей звезде, кобылица!
Евдокия жалобно выла — даже по сравнению с немалым Ванькиным агрегатом рука крупного мужика была как будто раскаленный кол и ее жопа, казалось, трещала по швам.
— А сюда — кукурузину тебе и не одну! Ишь ты, курва! — во влагалище влетел початок, а затем и еще один. Когда он начал пропихивать третий, не переставая долбить ей зад, Евдокия не выдержала и заорала в голос. — Убивают!!! Помогитя! Люди добры…
Крик оборвался от удара пудовым кулаком в затылок — Евдоха вырубилась, откинувшись на кучу сена и обмякнув как мешок с картошкой. Антэй Гаврилыч тем временем с трудом, но все же засунул третий, правда, тонкий початок.
— Ить я тебя когда ублажал ты об этом думала? Когда я твою звездень лизал, ты других представляла? Манда конская! — пыхтел он, ковыряясь в ее заду рукой.
Выдернув руку, он сбросил штаны и приставил к распахнутому заду свой дрын. Но даже его массивному прибору было там свободно — рука надорвала срамную кишку бесстыднице, да так надорвала — что даже капельки крови стекали на ее раздутую кукурузинами дырень.
Потрахав ее малек, Антэй вновь озверел — дырку он не чувствовал, будто совал в валенок.
— Кобылу и то сподручнее приходовать! Как в ведро макаю!
Он схватил без чувств лежавшую Евдокию за волосы, притянул к себе и, разжав челюсти, стал пихать своего дурака ей в рот. Придя в себя от начинавшегося удушья, Евдокия стиснула что было сил зубы и когда Антэй отвалился с диким ором от нее, не раздумывая, схватив что попало под руку, со всего маху нанесла удар в его широкий лоб.
И лишь тогда, когда кровь брызнула ей в лицо, а тело Антэя жирным единорогом успокоилось у ее ног, она увидела, что попало ей под руку. Увесистый тележный шкворень… Обезумев от происходящего, Евдокия обмякла и завалилась на бок.
Ворвавшаяся в хлев Мадам замерла от ужаса… Бездыханное тело Антэя, лежавшего головой ко входу так, что Мадаме было видно его проломленный лобешник. Широкий ладный зад Евдокии, испачканный в кровь и манивший забитым початками влагалищем… Ноги у Мадам подкосились.
— Убила! Разорила!!! Конец! Конец моему заведению, господа!! — выла Мадам. — Оу-у-у… Аську Звездолаз зарезал, а ты меня убила, стерва! Пусть бы драл тебя, паскуду, хоть до смерти, убивать зачема?!
На крики примчала кухарка, дородная Ефросинья, и, увидев лежащее тело Антэя, тоже ударилась в вой.
Воспользовавшись всеобщей паникой, Евдокия кинулась в бега, хромая и спотыкаясь от трущих ей звездень початков и чувствуя, как кровь и конча течет по ногам из ее растянутой задницы…
— Ди сюда, — подражая Ваньке, позвал ее арабчик.
— Аська померла… — плакала, Евдокия. — Эт я виновата. Морфию ей с собой не дала. Забыла!
— Лучше думай, как от полиции смыца, — советовал Ибрагишка, не забывая, тем временем, мацать ее крупные дойки под сарафаном.
Три дня он прятал ее в каком-то подвале недалеко от публичного дома. Она в благодарность за то учила арабчика, как баб в позы ставить, «шоб пищали», да и ему показывала, на что способна. Трахались как кролики, по 4, по 6 раз на день. Еще через пару дней рванула с ним в соседнюю волость, лесами и лугами дошли до деревушки, да зажили там ненадолго. Она боялась родить от арабчика, но прошлые ее грехи не прошли даром — литры его малофьи будто лились в пустоту, не способные зачать жизнь в распутном и разбитом естестве девахи.
Каторга ее не минула — через год она сдуру ума вернулась в Минск и тут же попалась на одной из улиц в лапы патруля, среди которого был еще один ее постоянный трахарь и собутыльник покойного Антэя Гаврилыча.
Три здоровых мужика, повязав дуру, сперва отходили ее прилично ногами и кулаками, а потом осрамили по кругу пару раз, пока она не потеряла сознание. Пришла в себя уже в темнице, с заткнутой какой-то тряпкой мандой — порвали ее крепко, а еще через неделю ее быстро выписали на каторгу — в городе начинались волнения… Спасибо Советам, а то и досель гнить бы ей там.
